...Держали мы прямо на зюйд.
Провианта нам уже давно не хватало, особенно мяса. Ни быком, ни голландцем пожертвовать было нельзя, а корабельный плотник, коего принято брать в плавание на черный день для утоления голода, был худ, как щепка. Рыба не клевала. Почти весь бегучий такелаж догнали и сварили из него лапшу; все кожаное, не исключая наших сапог, пошло на омлеты; из пакли и смолы состряпали салат. Паруса покинули сей мир под видом слоеных пирогов. В потенциальном меню остались всего два блюда: мы могли съесть друг друга, как полагается по морскому этикету, либо взяться за романы капитана Эберсаута. Выбор, леденящий кровь, но все же лучше, чем никакого выбора. Не думаю, что голодающим морякам судьба часто дарит целый трюм превосходных книг, написанных в самом сладостном стиле и дающих читателю пищу для ума и сердца, а критику – насущный хлеб с маслом.
Итак, мы набросились на литературу. Тех романов, которыми капитан пренебрег, хватило на полгода, ибо, по большей части они были трудноудобоваримы. Когда же их запас истощился… мы встали за спиной капитана, выхватывая книгу за книгой из его рук, едва он их дочитывал. Иногда, когда мы вконец изнемогали от голода, он перескакивал через целую страницу рассуждений о морали или кусок описания природы; и непременно, едва начинал предугадывать развязку – обычно на середине тома – без сожаления вручал роман нам.
Этот рацион не причинял нам вреда, но оказывал прелюбопытное воздействие. В физическом отношении он поддерживал в нас силы; в умственном – просвещал; а в нравственном – лишь самую чуточку портил по сравнению с тем, каковы мы были прежде. Мы изъяснялись так, как живые люди не говорят. Острили изощренно, но беззубо. Как в поединке на шпагах, разыгрываемом на театральной сцене, парируется каждый выпад, так и в наших разговорах всякая реплика уже содержала в себе ответ, а тот, в свою очередь, подсказывал следующую фразу. Но стоило умолкнуть на полуслове, как нить терялась: жемчужины мудрости оказывались пустотелыми обманками из воска.
Мы объяснялись друг другу в любви, и мы же составляли гнуснейшие заговоры в укромных темных закоулках трюма. Но где бы ни собирались заговорщики, их тайные планы подслушивал какой-нибудь честный малый, совершенно случайно оказавшийся у люка. Заговоров было намного больше, чем люков, поэтому те, кто подслушивал, иногда сталкивались лбами и, забыв про врагов, начинали мутузить друг дружку. Иногда возникала путаница, и самое малое двое боролись за право нечаянно узнать об одной и той же мерзкой затее. Помнится, однажды плотник, кок, второй ассистент младшего хирурга и матрос схватились на гандшпугах, выясняя, кто из них более достоин коварно предать мое доверие. Однажды, во вторую вахту трое убийц в масках одновременно склонились над юнгой, который за день до этого, приговаривая через слово : «О золото мое, золото!», признался, что восемьдесят – да, восемьдесят! – лет успешно пиратствовал в двух океанах, одновременно заседая в парламенте и исправно посещая службы в своей приходской церкви в Топи-на-Боллоте. Я видел, как старший по фок-марсу, окруженный претендентами на его руку, рассеянно гладил рундук и пел серенаду свое даме сердца, которая тут же, стоя перед зеркалом, брилась.
Наши речи примерно в равной пропорции состояли из аллюзий на сочинения древних, изречений философов с конюшни, восклицаний посудомоек, а также малоизвестных геральдических терминов и жаргона лучших лондонских клубов...
Короче говоря, мы буквально переродились; и будь запасы современной прозы сообразны ее востребованности в нашем кругу, боюсь, что «Верблюд» не выдержал бы накала нравственных и эстетических сил, которые высвобождались при расщеплении авторских мыслей в моряцких желудках. (с)
Просто пищу от восторга!!!